Станционный смотритель

История рассказана Ивану Петровичу Белкину титулярным советником А.Г.Н. На уровне сказа перед нами душещипательная история, которая могла бы лечь в основание сентиментального романа. Мы узнаем быт российского захолустья и почтовых траков, совершенно иную жизнь столицы, богатого сословия, видим характеры, схваченные в немногих словах типажи – все, за что хвалят Пушкина как писателя. Кажется, мы не находим здесь никакого скрытого смысла, истинного сюжета — это просто притча, не имеющая тайны. Дуня, девушка поразительной красоты и уже кокетка, прозябавшая на заброшенной станции, влюбилась то ли в заезжего гусара, который притворно заболел и на несколько дней задержался на станции, то ли в его столичную жизнь, обманула отца и  сбежала с ним. Как потом рассказывал ямщик, Дуня всю дорогу плакала, хотя ехала по своей воле. Отец, которого она была единственной отрадой, бросился на поиски, нашел ее в столице и явился к ней. Дуня, теперь роскошная дама, упала в обморок при его появлении. Ее былой соблазнитель выпроводил отца вон. Безутешный, отец вернулся назад без дочери и горевал в одиночестве, попивая горькую. Дочь не возвращалась и не посетила отца. Прошло время. Богатая графиня с тремя детьми приехала повидать отца на карете, запряженной шестью лошадьми, но застала вместо него лишь могилу, на которую пав, лежала долго и плакала.

Это обычная для того времени история про девушку, попавшую «из грязи в княгини», с сопутствующими мелодраматическими подробностями. Из примечаний мы узнаем, что Иван Петрович Белкин услышал историю от титулярного советника. Советник – непосредственный участник событий, поцеловавший в сенях Дуню и запомнивший приятность поцелуя на всю жизнь. Может эта заноза в сердце не давала ему покоя? Нет, скорее, она прибавила ему болезненной чувственности и живого восприятия последовавших событий.

А сам Иван Петрович? Что зацепило здесь провинциального собирателя анекдотов и писателя? То же ли, что и чиновника? Вопросов много, попробуем разобраться. Вспомнив, что за писатель Белкин (а в его лице Пушкин), мы ни за что не остановимся на уровне сказа и захотим увидеть нечто большее, над-сюжет, какую-то мысль, какой-то не очевидный, но яркий и глубокий смысл, раскрывающий русскую душу во всей ее полноте.

Многие читатели обратили внимание на четыре картинки в обители смотрителя, подробно описанные повествователем (титулярным советником), иллюстрирующие притчу о блудном сыне, и немецкие стихи под ними. Всем понятно, что они связаны с историей Дуни, и литературная критика давно нашла параллели сюжета с библейской притчей и евангельскую мораль в этой истории. Но мне кажется мы имеем дело не с такой простой ситуацией. Вспомним спор Пушкина с Катениным (одно из вероятных объяснений Барковым метасюжета «Евгения Онегина»). Катенин полагал, что русская почва не дает нам достойных сюжетов, и потому за лучшее почитал переводы или прямое заимствование сюжетных линий. На мой взгляд «Станционным смотрителем», «Барышней-крестьянкой», «Домиком в Коломне» Пушкин доказывает, что, во-первых, на русской почве западный сюжет приобретает большую глубину и иной смысл, а во-вторых, более естественными оказываются настолько измененные сюжетные линии, что первоначальную фабулу в них едва можно отгадать.

Как это выглядит в конкретном случае…. Картинки и немецкие надписи означают, что мы имеем дело с протестантским довольно схематическим пониманием притчи из евангелия от Луки, на которой (очевидно, не только на этой, но и на других евангельских притчах) отец воспитывал свою дочь. Суть надписей такова: сын попросил у отца свою долю наследства и получив, отправился в дальнюю страну, где все промотал. Оставшись без средств, пошел наемником пасти свиней и хотел с голоду поесть их рожки, но никто не дал ему. Придя в себя, вспомнил, как сыто жил у отца, раскаялся и решил вернуться, хотя бы и наемником. Отец встретил его еще на пути, обнял, накормил и принял в доме, как сына. Протестантская мораль учит, что человек под влиянием страстей впадает в грех, проматывает дары Отца небесного, здоровье и годы, но страдания его вразумляют, и… если покается, то Отец небесный простит его, хоть и на исходе жизни, и вознаградит, а в конце приведет к себе в небесные обители.

Такое прагматичное немецкое прочтение тяготит русскую душу. И у нас так не бывает.

Фабула рассказа о станционном смотрителе полностью противоположна этим протестантским картинкам: вместо сына дочь; она уходит не с мешком денег, а без гроша; не кутить, а по любви (продолжает любить ротмистра Минского будучи вдовой или замужем за другим); не она возвращается к богатому отцу, а бедный отец приезжает к ней; после она возвращается не в нищете, а в знатности и благополучии, с детьми; не отец бросается ей на шею, завидя дочь, а она обнимает его могилу.

В рассказе о Дуне все наоборот, все не по-немецки, все пропитано иным духом. Эту разницу хорошо чувствуют эмигранты. Обычно они с трудом сходятся с коренными жителями, имея разный с ними дух. Ничем другим, более рациональным это не объяснить. Отсюда и поговорка: что русскому хорошо, то немцу – смерть. Народы редко понимают и принимают друг друга, потому и воюют.

Чтобы увидеть за историей Дуни нечто большее, чем прямую антитезу немецкому сюжету, вспомним, что мы имеем дело с мениппеей и  прислушаемся к рассказчику. Повествователем выступает некий титулярный советник А.Г.Н. Повесть раскрашена его лирикой, переживаниями, выраженными в кратких, скупых фразах. Он знал этих людей, ему явно жалко и Дуню, и отца. Казалось бы, перед нами трагический, безрадостный конец истории в понимании рационального добронравного немецкого протестанта. Но для русского человека, пусть и чиновника, все не так. Что-то утешило его в конце, когда он узнал от мальчишки о приезде барыни на кладбище, и как она рыдала на могиле. Вот последняя фраза повести: «И я дал мальчишке пятачок и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных». Нетрудно понять, что советник — человек не просто религиозный, знающий Писание (он подробно описал картинки, явно зная их смысл). Он верующий и чуткий – иначе бы не поехал на заброшенное кладбище, к могиле советника. И придя к могиле с крестом, он увидел конец истории, объятия отца и дочери и утешился. 

Итак, хотя внешне история Дуни во всем противоположна буквалистскому немецкому пониманию притчи из Евангелия, но ее суть все та же, христианская. Евангельская истина может реализоваться в тысяче сюжетов, внешне непохожих, а суть будет одна. Вот что не могло не поразить Белкина (Пушкина)! Человека зовет из дома отца не жажда греха, а стремление к свободе, желание самому прожить жизнь и все познать. Поэтому Дуня уезжала со слезами, зная, что расстроила отца, но по своей воле. Свобода — это принципиальное качество человека. Только своей свободой мы подобны не связанному материей и временем Богу, свободные дети свободного Отца. И Отец любит и ищет сына или дочь всегда, даже когда они слепы и глупы.  А возвращает нас назад не бедствия на этом пути и не сладкая райская награда впереди, а любовь к Отцу. Именно так естественно понимать библейскую притчу русскому человеку.

Теперь можно задать вопрос: зачем Александру Сергеевичу понадобилась трехслойная структура повести? Ведь у нас кроме титулярного советника есть еще один герой: писатель Иван Петрович Белкин. Какова его роль? Что мы увидим, посмотрев на сказ его глазами?

Мы предположили ранее, что писателя Белкина интересовали реальные, живые истории, рассказанные свидетелями, из которых видно, что есть русский человек и русский народ? Почему в одном народе рассказчик и слушатель реагируют на истории похожим образом, почему им нравятся одни истории и безразличны другие? Принесенные от других народов сюжеты переделываются, подлаживаются, чтобы стать интересными. Немцы и французы переживают как-то иначе и что-то другое. Например, истории любви враждующих семей (Ромео и Джульета) на нашей почве не могут случиться и потому не могут переживаться по-настоящему, без доли притворства и фантазии. У нас не бывает такой непримиримой вражды семей, вражда всегда отходит на второй план и не является определяющей (Барышня-крестьянка, Дубровский). Сословное неравенство, препятствующее любви в Европе, у нас при напоре возлюбленных тут же отступает (В «Метели» родители Маши тут же готовы были принять Владимира женихом, как увидели печаль дочери). Что нас отличает, что соединяет наш народ в единство и отделяет его от других? Другими словами, что есть русский дух?

Интересно, что в этой повести абсолютно отсутствует мифологичность сознания героев и рассказчиков, которую мы наблюдали в максимальной степени в «Истории села Горюхина» и в существенно ослабленной силе в «Метели» и «Барышне-Крестьянке». Но в ней присутствует религиозность. Неужели Дуня и ее отец менее суеверны, меньше верят в счастливый конец, в волю случая и в промысел, чем рассказчики и герои «Метели»? Нет!  Но если «Метель» шлифовалась и дорисовывалась умами мистически настроенных барышень, то случившееся с Дуней и отцом было пропущено через сознание не просто умного, а чрезвычайно трезвого и скептичного свидетеля и рассказчика. После фильтра его рационального ума все оттенки духа, все мифологические проявления мышления сословия, более приближенного к почве, были устранены и преображены в религиозность. Только высшие проявления духа, которые и увиделись рассказчику в любви к отцу и в евангельском духе Дуни и смотрителя, легли на страницы повести. Поэтому повесть «Станционный смотритель» говорит нам гораздо больше об образе мыслей и состоянии духа рядового российского чиновника, сословия рационального, нежели простого солдата и его дочери.

О высшем обществе, которое мелькнуло в рассказе, мы почти ничего не можем сказать в смысле жизни и проявлений духа. Есть ли он там, дошел ли к ним от почвы? —  не знаем. Цинизм ротмистра Минского, сунувшего ассигнации в рукав опешившему отцу Дуни, а потом и вовсе его прогнавшего, говорит скорее о мертвости высших слоев. Но в лице самой Дуни, в ее, пусть запоздалом, пробуждении читатели могли иметь свидетельство, что русский дух, поднимаясь от почвы, на которой все стоят, от народа, напитывает низшее сословие, самых бедных служилых, солдат, низшее чиновничество и проникая через трещины и поры общественного организма сообщает жизнь и в высшие страты общества. Он меняет цвет, запах (на более благородный, изысканный), в нем исчезают примеси крестьянского быта, навоза, сена, деревенской печки. Но это все еще русский дух.